Текст песни Sophie Tucker - Some Of These Days

Жан Поль Сартр. Отрывок из романа "Тошнота"(1938)
Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и не поставила, как случилось однажды, арию из "Cavalleria Rustiada". Нет, все правильно, я узнаю мотив первых тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом для голоса. В 1917 году на улице Ла-Рошель я слышал, как его насвистывали американские солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана позже. И всё же это самая старая пластинка в этой коллекции - пластинка фирмы Пате для сапфировой иглы.
Сейчас зазвучит припев - он-то мне и нравится больше всего, нравится, как он круто выдается вперед, точно скала в море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся, мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный, немощный звук. Я должен примириться с их смертью - более того, я должен её желать: я почти не знаю таких других сильных и пронзительных ощущений.
Я начинаю согреваться, мне становится хорошо. Тут ничего особенного ещё нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты: оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри НАШЕГО времени - времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, его составляют широкие, мягкие мгновения, которые расползаются на основе масляного пятна. Не успев родиться, оно уже постарел, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет.
Есть другое счастье - где-то вовне есть эта стальная лента, узкое пространство музыки, оно пересекает это время из конца в конец, отвергая его, прорывая его своими мелкими, сухими стежками; есть другое время.
- Мсье Рондо играет червями, ходит тузом. Голос скользнул и сник. Стальную ленту не берет ничто - ни открывшаяся дверь, ни струя холодного воздуха, обдавшего мои колени, ни приход ветеринара с маленькой дочкой: музыка, насквозь пронзив эти расплывчатые формы, струится дальше. Девочка только успела сесть, и её сразу захватила музыка: она выпрямилась, широко открыла глаза и слушает, елозя по столу кулаком.
Еще несколько секунд - и запоет негритянка. Это кажется неотвратимым - настолько предопределена эта музыка: ничто не может ее прервать, ничто, явившееся из времени, в которое рухнул мир; она прекратится сама, подчиняясь
закономерности. За это-то я больше всего и люблю этот прекрасный голос; не за его полнозвучие, не за его печаль, а за то, что его появление так долго
подготавливали многие-многие ноты, которые умерли во имя того, чтобы он
родился. И все же я неспокоен: так мало нужно, чтобы пластинка остановилась, -- вдруг сломается пружина, закапризничает кузен Адольф. Как странно, как трогательно, что эта твердыня так хрупка. Ничто не властно ее прервать, и все может ее разрушить.
Вот сгинул последний аккорд. В наступившей короткой тишине я всем своим существом чувствую: что-то произошло -- что-то случилось.
Тишина.
Some of these days,
You'll miss me honey...
А случилось то, что Тошнота исчезла. Когда в тишине зазвучал голос, тело мое отвердело и Тошнота прошла. В одно мгновенье; это было почти мучительно - сделаться вдруг таким твердым, таким сверкающим. А течение музыки ширилось, нарастало, как смерч. Она заполняла зал своей металлической прозрачностью, расплющивая о стены наше жалкое время. Я внутри музыки...

Jean Paul Sartre. Excerpt from the novel "Nausea" (1938)
Madeline twists the handle of the gramophone. If only she had not made a mistake and delivered, as it once happened, an aria from "Cavalleria Rustiada". No, that's right, I will recognize the motive of the first measures. This is an old RAGTAIM, with a chorus for voice. In 1917, on La Rochelle, I heard American soldiers whistle him. The melody must have been pre-war. But the recording was made later. And yet this is the oldest record in this collection - a Paté sapphire needle plate.
 Now the refrain will sound - I like him the most, I like how he steeply projects forward, like a rock in the sea. Jazz is playing; there is no melody, just notes, a myriad of tiny tremors. They do not know rest, inexorable regularity brings them to life and exterminates, not giving them time to look back, to live for themselves. They run, hustle, casually hit me and die. I would like to keep them, but I know: if I manage to stop one of these notes, I will have in my hands only a vulgar, feeble sound. I have to come to terms with their death - moreover, I have to desire it: I hardly know such other strong and piercing sensations.
I'm starting to warm up, I'm feeling good. There is nothing special yet, just a tiny happiness in the world of Nausea: it nests inside a viscous puddle, inside OUR TIME - the time of lilac suspenders and squeezed seats, it is made up of wide, soft moments that creep out on the basis of an oil stain. Before he was born, it was already old, and I think I have known him for twenty years.
There is another happiness - somewhere outside there is this steel band, the narrow space of music, it crosses this time from end to end, rejecting it, breaking it with its small, dry stitches; there is another time.
- Monsieur Rondo plays with worms, walks with an ace. A voice slipped and wilted. Nothing takes the steel tape - neither the door that has opened, nor the stream of cold air that has blew over my knees, nor the arrival of the veterinarian with a small daughter: music, piercing through these vague forms, flows further. The girl only had time to sit down, and she was immediately captured by the music: she straightened up, opened her eyes wide and listens, cuddling her fist on the table.
A few more seconds - and the black woman will sing. It seems inevitable - this music is so predetermined: nothing can interrupt it, nothing coming from the time in which the world collapsed; she will stop herself, obeying
patterns. For this, I most of all love this beautiful voice; not for his full soundness, not for his sadness, but for the fact that his appearance took so long
prepared many, many notes that died in the name of him
born. Nevertheless, I am not calm: it takes so little for the plate to stop, - suddenly the spring breaks, cousin Adolf is capricious. How strange, how touching, that this stronghold is so fragile. Nothing has the power to interrupt her, and everything can destroy her.
     Here is the last chord. In the ensuing short silence, I feel with my whole being: something happened - something happened.
     Silence.
     Some of these days,
     You'll miss me honey ...
     And it happened that Nausea disappeared. When a voice sounded in silence, my body hardened and Nausea passed. In an instant; it was almost painful to suddenly become so hard, so sparkling. And the flow of music was expanding, growing like a tornado. She filled the room with her metallic transparency, flattening our miserable time against the walls. I'm inside the music ...