Разобьется стакан и, притихнув, кафе обернется, и поднимутся брови. Разлетятся осколки (а что нам еще остается от ушедшей любови). Полетят этажи непременно без спросу, без счета. Все прошло - ну и ладно! Отогреется жизнь до ближайшего переучета в затемненной парадной.
Это жизнь, это жизнь -у фонтана, у летней эстрады, на причале дощатом. За перила моста подержись, моя жизнь, и не падай кукурузным початком. Бьется жилка, коробинка, трещинка синего цвета на запястье и выше. А за что она бьется и есть ли об этом примета -кто там знает, кто слышал?
Опустело кафе, отразилось последнее солнце в мутных стеклах оконных. Засыпают усталые птицы усталой столицы на решетках балконных. В душном воздухе я нарисую аккордеониста на обшарпанном стуле. Пусть на пыльную площадь слетаются желтые листья в середине июля.
A glass breaks and, having sorted, the cafe will turn, and eyebrows will rise. Shards will spread (and what else remains from the left love). Floor floors will certainly without demand, without an account. Everything went - well, well! It will be reached by life to the nearest crossing in a darkened front paternal.
This is life, this is the life of the fountain, at the summer pop, on the pier do milk. For the railing of the bridge, you will use my life, and do not fall by corn cob. A veil, cobbinka, a blue crack on the wrist and above. And for what she beats and is there anything about it, what does it know who I heard?
The cafe was empty, the last sun was reflected in the muddy glasses of window. Pulling tired birds of the capital's tired on balcony lattices. In the stuffy air, I paint the accordionist on the shabby chair. Let yellow leaves fly on the dusty area in mid-July.
