Поэт был мёртв. Лицо его, храня
все ту же бледность, что-то отвергало,
оно когда-то всё о мире знало,
но это знанье угасало
и возвращалось в равнодушье дня.
Где им понять, как долог этот путь;
о, мир и он - всё было так едино:
озера и ущелья, и равнина
его лица и составляли суть.
Лицо его и было тем простором,
что тянется к нему и тщетно льнет, -
а эта маска робкая умрёт,
открыто предоставленная взорам -
на тленье обреченный, нежный плод.
The poet was dead. His face, keeping
all the same pallor, something rejected,
it once knew everything about the world,
but this knowledge faded away
and returned to the indifference of the day.
Where can they understand how long this path is;
oh, the world and he - everything was so one:
lakes and gorges and plain
his faces were the essence.
His face was that spaciousness
that reaches out to him and clings in vain, -
and this timid mask will die,
openly exposed to the eyes -
the doomed, tender fruit to decay.
