Текст песни Евг. Евтушенко - Облако в штанах. Часть 3 - В.Маяковский

Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!

Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.

И -
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк -
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
"Хорошо!"
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
"Пейте какао Ван-Гутена!"

И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на...

А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

Вы,
обеспокоенные мыслью одной -
"изящно пляшу ли",-
смотрите, как развлекаюсь
я -
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут -
губы вещины
засюсюкают:
"цаца, цаца, цаца!"

Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе -
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.

Вы думаете -
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк -
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук -
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!

Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника -
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Уже сумашествие.

Ничего не будет.

Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите -
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?

Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу - глаза круглы,-
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь - опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики - отцы,
девочки - забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они -
и будут детей крестить
именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает -
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.

Oh, why is this,
where does it come from
light fun
dirty fists swing!

Came
and curtains her head in despair
the thought of insane asylums.

And -
as in the death of the dreadnought
from choking spasms
throw themselves into the open hatch -
through your
torn eye to scream
he climbed madly, Burliuk.
Almost bloody bleeding eyelids,
got out,
got up,
went
and with a tenderness unexpected in a fat man
took and said:
"Good!"
It's good when in a yellow jacket
the soul is wrapped up from examinations!
Good,
when thrown into the teeth of the scaffold,
shout out:
"Drink Van Guten's cocoa!"

And this second
Bengali,
loud,
I wouldn't trade for anything,
I'm not ...

And from cigar smoke
liqueur glass
the drunken face of the Severyanin stretched out.
How dare you be called a poet
and, gray, tweet like a quail!
Today
need
brass knuckles
cut into the world in the skull!

You,
disturbed by the thought of one -
"Do I dance gracefully" -
watch me having fun
I am -
areal
pimp and card sharper.
From you,
who were wet with love,
from which
for centuries a tear has flowed,
I'll leave
sun with monocle
I put it in a wide-eyed eye.

Having dressed up incredibly,
I will walk on the ground
to like and burn,
and ahead
I'll lead Napoleon on a chain like a pug.
The whole earth will be a woman
fidgets with meat, although surrender;
things will come to life -
lips thing
suck:
"tsatsa, tsatsa, tsatsa!"

All of a sudden
and clouds
and cloudy stuff
raised an incredible pitching in the sky,
as if the white workers were leaving,
declaring an embittered strike against the sky.
Thunder from behind a cloud, beast, got out,
huge nostrils defiantly blowing your nose,
and heaven's face was twisted for a second
the stern grimace of the iron Bismarck.
And someone
entangled in cloud entanglements,
stretched out his hands to the cafe -
and like a woman
and tender as if
and like a gun carriage.

You think -
this sun is tender
patting the cafe cheek?
It's to shoot the rebels again
General Ghalifa is coming!

Take your walkers out of your trousers -
take a stone, knife or bomb,
and if he has no hands -
come and beat his forehead!
Go hungry
sweaty
submissive,
sour in a dirty flea!
Go!
Mondays and Tuesdays
let's paint with blood on holidays!
Let the earth under the knives remember
whom she wanted to vulgarize!

Earth,
fattened like a mistress
which Rothschild loved!
So that the flags flutter in the heat of firing,
like every decent holiday -
Raise higher, lamp posts,
bloody carcasses of meadowsweet.

Cursed,
begged,
cut,
climbed after someone
bite into the sides.

In the sky, red as the Marseillaise,
shuddered, devious, sunset.

Already crazy.

Nothing will happen.

The night will come
have a snack
and eat.
See -
heaven is judging again
a handful of treacherous stars?

I came.
Feasting Mamai,
backwards on the city seeding.
We won't break this night with our eyes
black like Azef!

Throwing myself into the corner of the tavern
pouring wine over my soul and tablecloth
and I see:
in the corner - eyes are round, -
the Mother of God has eaten into my heart with her eyes.
What to bestow on a painted template
shine a tavern horde!
See - again
spat on the calvary
Prefer Barabbas?
Maybe on purpose I
in a human mess
the face of no one is new.
I AM,
may be,
the most beautiful
of all your sons.
Give them
moldy with joy,
imminent death of time,
so that children should become,
boys are fathers,
the girls became pregnant.
And let the new born grow
inquisitive gray-haired magi,
and they will come -
and children will be baptized
the names of my poems.

I, the car and England praise,
maybe just,
in the most ordinary gospel
thirteenth apostle.
And when my voice
bawdy hoots -
from hour to hour,
the whole day,
maybe Jesus Christ sniffs
my soul is forget-me-not.